В статье рассматриваются вопросы цифровизации бюджетных отношений. Отмечается, что цифровизация представляет собой организацию выполнения в цифровой среде функций и деятельности, которые ранее выполнялись людьми и организациями без использования цифровых продуктов. Автором сделан вывод о том, что цифровизация сферы государственного управления отражается в изменении механизмов взаимодействия органов власти с физическими лицами и организациями; выражает трансформацию содержания внутренней деятельности органов власти. В статье дано определение электронного бюджета в качестве информационной системы, включающей единый портал бюджетной системы Российской Федерации, централизованные и сервисные подсистемы, поддерживающие бюджетное планирование, управление доходами, расходами, государственным долгом, финансовыми активами, денежными средствами, закупками, а также цифровизацию других механизмов по управлению публичными финансами. Проведено сопоставление электронного и цифрового бюджета. Последний рассмотрен как экономическая, правовая и материальная категория, а также с содержательной и управленческой точек зрения.

Данные являются основополагающим объектом для функционирования новых цифровых технологий, искусственного интеллекта и всей цифровой экономики. По этой причине во многих правовых актах начинают использовать понятие «данные», а не понятие «информация». Однако в российском законодательстве и доктрине не разработаны критерии разграничения этих понятий, что приводит к существованию трех различных подходов к пониманию и соотношению указанных категорий, а вследствие этого к возникновению ошибок и неточностей в терминологическом аппарате. Проанализировав различные точки зрения, можно констатировать, что данные имеют неструктурированную и хаотичную природу, информация имеет определенный контекст и целостное содержание, при этом данные могут трансформироваться в информацию, а информация в данные. Первичны всегда данные, поскольку путем их соединения выстраивается определенный контекст и содержание, тем самым формируется информация. Доказывая это утверждение в рамках регулирования персональных данных, был сделан вывод, что основной объект этих правоотношений должен называться «личная информация», а не «персональные данные», так как данные сами по себе не содержат информацию личного характера, но если эти данные могут использоваться для идентификации и ассоциироваться с конкретным физическим лицом, то можно утверждать, что они преобразуются в личную информацию и подлежат регулированию в рамках персональных данных. Кроме того, в новой редакции ст. 71 Конституции Российской Федерации было введено новое понятие «цифровые данные», которое ранее не использовалось в российском правовом регулировании. Исходя из этого, можно утверждать, что под цифровыми данными прежде всего понимаются данные, обрабатывающиеся с использованием информационных технологий и доступные для обработки в цифровой форме, например открытые данные.

Регистрация международной гарантии по правилам Кейптаунской конвенции направлена на установление приоритета для такой гарантии по отношению ко всем третьим лицам, но не является основанием для возникновения соответствующего обеспечительного обязательства. Цель регистрации международной гарантии связана с уведомлением третьих лиц о наличии титула или обременения на имущество. Должник является стороной соответствующего обеспечительного соглашения. Если кредитор не регистрирует свой обеспечительный интерес (гарантию), должник не может отрицать его существование либо действовать без учета прав кредитора по такой гарантии. Между должником и кредитором не может возникнуть конкуренция по приоритету обеспечительных прав в отношении одного и того же имущества. Должник не может отрицать наличие прав по обеспечительному соглашению у кредитора. В работе констатируется, что правила Кейптаунской конвенции о приоритетах не подлежат безусловному применению. При рассмотрении спора об обеспечительных правах на имущество суд должен руководствоваться не только положениями Кейптаунской конвенции о приоритетах, но и основополагающими принципами и нормами национального законодательства (применимого права). Основополагающие принципы гражданского права не могут быть отменены правилами Кейптаунской конвенции.

В статье рассматриваются отличительные особенности условий договора аренды объектов культурного наследия (ОКН), а также порядок его заключения. Отдельное внимание уделяется предмету договора — объектам культурного наследия, охранному обязательству, цене и сроку договора. Отмечается, что существенным условием договора аренды ОКН является охранное обязательство, которое должно быть инкорпорировано в договор, анализируются его особенности. Выявляется особенность срока исполнения договора аренды ОКН, которая заключаются в том, что законодатель предусмотрел возможность передачи ОКН, находящихся в неудовлетворительном состоянии, сразу на максимальный срок - 49 лет. Автор отмечает, что такое условие о сроке позволяет сделать договор более инвестиционно привлекательным для потенциальных арендаторов. Приводится вывод о том, что договор аренды объектов культурного наследия имеет двойственную правовую природу и является нетипичной формой гражданских правоотношений. Автор предлагает собственное понятие договора аренды объектов культурного наследия.

В статье по результатам анализа материалов судебной практики арбитражных судов и судов общей юрисдикции освещаются две правоприменительные проблемы приказного производства, связанные с оценкой судами заявленных требований как бесспорных. Первая проявляется в трудностях отграничения наличия дефекта документального подтверждения требований (недостатка поданного заявления), являющегося основанием для возвращения заявления о вынесении судебного приказа, от наличия спора о праве, которое влечет отказ в принятии указанного заявления. Соответственно, названные полномочия судами применяются неправильно, что сказывается на доступе к правосудию заинтересованных лиц, поскольку процессуально-правовые последствия возвращения заявления о выдаче судебного приказа законом не определены, а на практике на этот счет сложились разные точки зрения. Вторая проблема — отсутствие единообразия в понимании судами такого условия бесспорности требований, как признание их должником. Для решения первой проблемы предлагается в приказном производстве наделить суд полномочием по оставлению заявления без движения, а для достижения единообразия в оценке судами требований как признаваемых должником - расширить соответствующие разъяснения Пленума Верховного Суда РФ.

Институт компенсаторных механизмов, введенный в 2020 г. в конституционное судопроизводство, имеет своей целью компенсировать заявителю жалобы в Конституционный Суд РФ негативные последствия нарушения его прав применением нормативного правового акта, признанного неконституционным или соответствующим Конституции РФ в истолковании, данном Конституционным Судом РФ. Указанный правовой институт достаточно активно применяется Конституционным Судом РФ, однако попытки его реализации заявителями сталкиваются с рядом трудностей, обусловленных как отсутствием правового регулирования особенностей порядка рассмотрения дел о применении к заявителям компенсаторных механизмов, так и неверным пониманием судами и заявителями правовой природы института компенсаторных механизмов. В статье анализируется актуальная потребность и рассматриваются предпосылки правовой регламентации компенсаторного производства как особого вида производства в судах общей юрисдикции и арбитражных судах, имеющего ярко выраженный публичный характер и существенно отличающегося от искового производства механизмом рассмотрения дела. Автор поднимает проблемы процессуального характера при рассмотрении судами дел в порядке компенсаторного производства и предлагает пути их разрешения.

Заимствование зарубежных юридических конструкций в российское гражданское и предпринимательское законодательство коснулось также института возмещения потерь. В статье анализируется частноправовой институт возмещения потерь, прежде всего используемый участниками гражданского и торгового оборота в договорных отношениях. Исследуется возможность применения данного института при утверждении локальных актов корпоративной организации (устав, внутренний регламент и иные внутренние документы), а также при принятии правовых обычаев в письменной форме (например, правил толкования торговых терминов, обычаев морских портов). Исследование охватывает перспективы применения института возмещения потерь в сфере предпринимательства в целом. Дополнительно изучается сфера оборонно-промышленного комплекса, в которой ярко демонстрируются публичные интересы государства. В заключение предлагается использовать институт возмещения потерь в области локального нормотворчества и при формулировании правовых обычаев. В качестве общего вывода предлагается дополнить отечественное гражданское и предпринимательское законодательство нормой, позволяющей включать положения о возмещении потерь в рассматриваемые источники права, а не только в соглашения сторон.

В статье рассматривается история возникновения института редомициляции и его развития, а также правовые причины его становления. Проводится сравнительный анализ правового института редомициляции в юрисдикциях Российской Федерации, Республики Кипр и Британских Виргинских островов, а также проанализирован опыт Великобритании по подготовке к легализации института редомициляции. Рассматриваются актуальные правовые особенности реализации института редомициляции в правовом поле Российской Федерации в современной политико-правовой реальности, правовые льготы, предоставляемые редомицилированным компаниям, а также опыт российских компаний по их применению. Описаны практические сложности и современные тенденции редомициляции в юрисдикцию Российской Федерации с учетом внешнего санкционного давления, даны рекомендации по сопровождению редомициляции. Сформулированы предложения по усовершенствованию процедуры редомициляции в Российской Федерации, а также понятие процедуры редомициляции с учетом описанных в статье особенностей данного правового института.

Статья продолжает тему, начатую в № 4 журнала «Актуальные проблемы российского права» за 2024 г., о неожиданном появлении и торопливом принятии законов об изменениях и о дополнениях УК РФ, «которые не обсуждаются в юридическом сообществе и не получают надлежащей экспертной оценки» (Скобликов П. А. Уголовная ответственность за оказание содействия в исполнении решений международных организаций, в которых Российская Федерация не участвует // Актуальные проблемы российского права. 2024. T. 19. № 4. С. 129–141).

Показанная в названной публикации история появления в УК РФ статьи 284.3 подтверждает, что тема, о которой мы говорим, стала еще более актуальной в связи с началом Россией специальной военной операции. Данное событие, с учетом его масштабов и значения, не может не вызывать необходимости корректировки национального законодательства, включая уголовное. Однако это не значит, что появилось основание для перехода к «поспешному законодательству», к принятию в немыслимо короткие сроки законов, имеющих мало общего с их проектами, внесенными в Госдуму для рассмотрения или уже принятыми в первом чтении. В работе обосновываются возможности совершенствования порядка внесения и рассмотрения законопроектов об изменениях и о дополнениях УК РФ. Одна из таких возможностей — установление в Регламенте Государственной Думы нормы о том, что такие законопроекты вносятся одновременно с официальным отзывом Института законодательства и сравнительного правоведения при Правительстве РФ и отзывами юридических университетов, имеющих опыт сотрудничества с Государственной Думой в части проведения научной правовой экспертизы законопроектов (в частности, МГЮА). При этом отзывы должны быть также на законопроекты, принятые во втором чтении, а представлять их должны профильные кафедры как наиболее компетентные научные подразделения университетов.

Развитие технологий искусственного интеллекта закономерно влечет трансформацию цифровой преступности и появление совершенно новых, ранее не знакомых отечественному уголовному законодательству видов преступлений. Использование дипфейк-технологий при совершении мошенничества и так называемое киберпохищение человека (убеждение его под обманом покинуть место проживания и скрыться от родственников) с целью вымогательства выкупа за его «освобождение» являются совершенно новыми формами киберпреступности, общественная опасность которых признается на высшем законодательном уровне. Квалификация названных деяний по действующему уголовному закону является вынужденной и не в полной мере охватывает признаки состава преступления, в первую очередь его объективной стороны. В этой связи автором предлагаются два пути развития уголовного законодательства: введение уголовной ответственности за использование дипфейк-технологий при совершении посягательств на отношения собственности в отдельной норме закона либо в качестве квалифицирующих признаков имеющихся составов преступлений; публикация Пленумом Верховного Суда РФ разъяснения в части конкретизации способов совершения указанных преступлений и действий, входящих в объективную сторону незаконного лишения свободы, что позволит сформировать единообразную судебную практику.

В статье при опоре на сравнительно-исторический метод познания предпринят анализ развития в российском законодательстве нормативного регулирования ответственности за организацию преступной деятельности. Целью исследования явилось определение исторических предпосылок возникновения данного института, его становления и приобретения им определенных форм в процессе развития. Ретроспективный обзор законодательной базы различных исторических периодов в этом аспекте позволил определить закономерности установления уголовной ответственности за организацию преступной деятельности в зависимости от исторического периода. Особое внимание уделено уголовному законодательству дореволюционного и советского периодов российской истории, изучены основные правовые памятники, закреплявшие уголовную ответственность за рассматриваемый вид преступной деятельности. Сделан вывод о том, что в уголовном законодательстве почти до XVIII в. отсутствовала ответственность за организацию преступного сообщества, ее окончательное формирование произошло только в современный период.

В статье рассматриваются проблемы ответственности при эксплуатации морских автономных надводных судов (МАНС). Рассматриваются случаи ответственности, основанные на событии в отсутствие необходимости определения вины, а также случаи ответственности на основе вины. Поскольку вовлеченность человека в управление МАНС существенно ограничена или вообще отсутствует, определение вины при наступлении морских происшествий, повлекших ущерб, осложняется. В процесс принятия решений по управлению судном включаются новые, по сравнению с классическим судном, субъекты, что требует переосмысления концепции правового регулирования ответственности за ущерб, возникший в связи с эксплуатацией МАНС. Анализируются различные сценарии от «ничего не менять» до «исключительная ответственность МАНС» и делается вывод о наиболее приемлемом сценарии — солидарной ответственности судовладельца, разработчиков технических средств и программного обеспечения систем автономного судовождения, а также организации, осуществляющей управление автономным судном.

Научная статья посвящена исследованию вопросов терминологии в сфере международно-правовой охраны культурного наследия и периодизации развития данной охраны. Автор прослеживает историю закрепления в международном праве понятий «культурное наследие» (cultural heritage) и «культурные ценности» (cultural property). Данные термины выделяются автором в качестве наиболее общеупотребительных обобщающих понятий для обозначения объектов охраны в международно-правовых актах в сфере охраны памятников архитектуры, произведений изобразительного искусства, археологических находок, обычаев, форм выражения и представления и т.д. Обращается внимание на синонимичность двух упомянутых терминов на практике, а также при их употреблении в международно-правовых актах. В то же время проводится их разграничение с теоретической точки зрения. В связи с этим объясняются причины произошедшего в международном праве перехода от термина «культурные ценности» к понятию «культурное наследие». Формулируется определение культурного наследия с точки зрения международного права. Осуществляется периодизация развития международно-правовой охраны данных объектов и проявлений, которую позволяют провести в том числе упомянутые изменения в использующейся терминологии. Выделяются два широких этапа развития данной охраны — с 1874 г. по 1954 г. и с 1954 г. по наши дни. Второй этап дополнительно разделяется на две составных части — с 1954 г. по 1972 г. и с 1972 г. по наши дни.

В статье анализируются различные виды предусмотренных региональными торговыми соглашениями механизмов разрешения межгосударственных споров и приводится их типология. Отмечается, что в современных региональных торговых соглашениях наблюдается эволюция в сторону использования независимых судебных или арбитражных механизмов, в рамках которых выносятся обязательные решения по спорам, причем с заметным отрывом лидируют варианты передачи споров на рассмотрение арбитражных трибуналов ad hoc. Однако на практике распространение региональных торговых соглашений не привело к увеличению числа торговых споров, рассматриваемых в рамках соответствующих региональных механизмов. Абсолютное большинство таких механизмов остаются незадействованными из-за того, что государства - участники таких соглашений по-прежнему предпочитают рассматривать споры между собой на уровне Всемирной торговой организации, несмотря на прекращение деятельности Апелляционного органа ВТО. Региональные механизмы используются в первую очередь для разрешения споров, которые касаются вопросов, выходящих за рамки ВТО (например, соблюдение трудовых стандартов, охраны труда и окружающей среды).

Процесс кодификации универсальной уголовной юрисдикции продолжается более 15 лет. Негласно выделяют неофициальную и официальную кодификацию. К неофициальной относят Принстонские и Краковские принципы, осветившие пробелы в изучении и применении универсальной уголовной юрисдикции. К официальной кодификации относят работу Шестого комитета Генеральной Ассамблеи Организации Объединенных Наций, в которой универсальная уголовная юрисдикция изучается более подробно на основании позиций, предоставляемых государствами — членами ООН. Вопросы применения и кодификации уголовной юрисдикции требуют продолжения изучения со стороны мирового сообщества, осознающего необходимость универсальной юрисдикции ввиду особенно серьезного характера некоторых преступлений, совершаемых в мире, при которых зачастую юрисдикция, распространяющаяся на суверенную территорию государства, оказывается бессильной. Универсальная юрисдикция — важнейшая дефиниция в борьбе с безнаказанностью за преступления в XXI в., требующая правовой регламентации для ее реализации в соответствии с нормами международного права. В статье рассматриваются вопросы, по которым государства должны прийти к консенсусу: объем и охват универсальной уголовной юрисдикции, условия ее применения, подпадающие под нее преступления и, конечно, закрепление термина.

В статье рассматриваются российское и европейское законодательство, доктрина и судебная практика, посвященные автономии воли в трансграничных деликтах. В российском законодательстве автономия воли появилась благодаря новеллам, вызванным Федеральным законом от 30.09.2013 № 260‑ФЗ «О внесении изменений в часть третью Гражданского кодекса Российской Федерации». Данный закон, в свою очередь, был построен на положениях Регламента № 864/2007 Европейского парламента и Совета от 11.07.2007 о праве, подлежащем применению к внедоговорным обязательствам. В советский период коллизионное регулирование трансграничных деликтов сводилось к применению отечественного права. Анализ более чем десятилетнего использования автономии воли в трансграничных деликтах в России и за рубежом показал сравнительно небольшую востребованность нормы, что обусловлено юридическими, психологическими, квалификационными причинами. Вместе с тем обращение к автономии воли в трансграничных деликтах с участием частных лиц может быть оправданным, если стороны хотят выбрать, с их точки зрения, оптимальное, современное, более простое в применении правовое регулирование.